Сегодня надену наряд парадный —
Форму генералиссимуса
Любви — и выйду, статный да ладный,
На улицу. «Ану расступись все! Сам

Шествует!» — будут визжать в восторге
Училки очкастые и продавщицы толстые,
Устраивая вакхическую оргию
И шлейфясь за мною толпою пёстрою.

А я буду вышагивать гоголем,
Восхищёнными взглядами замедаленный,
И сиять как серебряный рубль: «Ну много ли
Генералиссимусов на свете? То-то же, мало!»

И фуражкой буду махать поклонницам обморочным
Да лихо закручивать усы свои воображаемые.
И разрезать толпу машиною снегоуборочной,
Даже феминистками и лесбиянками уважаемый.

И будут солнцем золотиться погоны,
И выпурпуриваться зарёю лампасы.
И романтичные барышни будут корчиться в агонии
Изумления, как узревшие Кука папуасы.

И весь город будет за мной змеиться —
Выигравшим тысячу любовных войн офицером —
И так неистовствовать и веселиться,
Что просто похороны и карнавалы в Рио-де-Жанейро!

И победоносным императором пройду до конца улицы
Под влюблённых возгласов триумфальной аркой.
А в конце разрожусь афоризмом: «Для поклонницы
Улыбка генералиссимуса круче любых подарков!»

Имя твоё,
Памятно-игольчатое
И интимно утаиваемое,
Когда-нибудь буду
Выфакиривать чудом,
Перед всех религий раёв
Многоокончатостью
Представленье устраивая!

Буду выкрикивать его
И вызвончивать
Из пышногубия сердца своего
Неустанно и многокольчато,
Всю Вселенную узвонивая,
На все телефоны названивая
Тибетским колокольчиком,
Бубном шаманьим,
Колоколищами монастырей
Православных,
Чтобы имя твоё,
Которому нет равных,
Прославить
Более всех цариц и царей!

Ибо душа поёт
Одним только им,
О любимая —
Именем
Незабываемым
И несмолкаемым
Твоим,
Ибо душа живёт,
Лишь творя ему гимн.

И выйдя из мамашиных утроб
В прекрасный мир, мы не подозревали,
Что в солнце красоты завёрнут гроб
И все пути кончаются подвалом.

Не знали мы, что жизнь – короткий миг.
А осознав, вместить в него пытались
Всю бесконечность лучших дам и книг.
И в них от снов подвала укрывались.

Хоть углублялся с каждым сном подвал,
Иллюзий башню, рук не покладая,
Мы устремляли ввысь, где идеал
Блистал бессмертьем, нас лишь ожидая.

Мы помнили – есть где-то мир утроб.
И поиск непрерывно изощряли.
Ведь коль суметь извлечь из солнца гроб,
То и пути не кончатся подвалом.

Вылазьте из снов, включайте внимание,
Пяльте глаза, сливами выползшие
На помятые морды!
Радуйтесь! Впервые в мироздании
Супер-представление –
Я,
Из ума вылезший
И залезший в жёлтые шорты!

Дефилирую попугаем невероятным,
Гастрольным проездом, из тропиков
Через ваше захолустье,
Вцеловывающимся в глаза взрывом цветов приятных,
Я,
Довершивший композицию ещё и зелёным топиком,
Я —
Произведение сумасшедшего искусства,
Будоражащего заплесневевшие чувства
И за уши вытаскивающего из грусти
Исповедников секты мещанского чистоплюйства,
Я —
Официальный представитель попугаевья,
Имеющий все паспорта и мандаты,
Со свободными страной пребывания и датами,
И заверенными международными печатями
Суверенного Чувства!

Вышагиваю ногами невероятно волосатыми и тонкими
(Птице-поэту такие положены по профессии и по статусу),
Солнечно-жёлтыми шортами парусясь,
Как бригантина.
И голосом изумительно звонким,
Как монета обронённая и скачущая по бетонке,
Пиарюсь:
«Ну что, это вам не какой-нибудь Маяковский-страус,
А я —
Натуральнейший попугай,
Решивший обывателей попугать
Модой на жёлто-зелёное, а не на лица синие!»
И видя, что город собрался вокруг, смеясь,
Улыбаюсь:
Развеселил, таки! Знать, удалась картина!»

И ночь безлунна, как душа Иуды.
И даже глаз кошачий не мелькнёт.
А я всё жду, молясь: случится чудо —
И Ангел златотканый в дом войдёт.
И пригласительный на Небо принесёт.

И полетим мы, будто две жар-птицы,
Туда, где словно грязи этих лун.
И будем как бенгальские искриться,
Крылом касаясь метеорных струн.

И будут ждать нас легионы духов,
Блистающие, как ряды зеркал.
И дирижёром с абсолютным слухом
Мигнёт квазар, открыв Небесный бал.

И поплыву я в вечном менуэте,
Сменяя Вегу стайкою Плеяд,
Слегка грустя, что снова на рассвете
Меня умчит карета снов назад.

Рассаживаются – благопристойные, чинные —
За длинным столом, в ресторан размерами.
А я, случайно попавший сюда, стою дурачиною
И думаю глупо: «Да здесь, наверное, пол-СССРии».

Разверзлась – я даже икнул от ужаса – бездна?
Гигантская пропасть? Треугольник Бермудский?
Да нет – многогорлая, несчитаннозубая пасть неизвестных,
Стол оседлавших, слюняво раззявленная на закуску.

И – ам! – одновременно две пятых продуктов в глотку.
И – хрясь! – методично всё пережёвывается.
И – бульк! – ящиков восемь, да с выдохом, водки.
И сразу же – новых десять – по стопкам расплёскивается.

Стою, заворожённый магическим зрелищем.
А многоголовый Левиафан подмигивает:
«Ну раз уж пришёл, то садись, наворачивай! Где ж ещё
Халява такая обломится? Да проходи, говорят!»

Я только вовнутрь, а Левиафан уж вызмеивается
На улицу. В пасть – сигареток с полтысячи.
Да кольца пускает, да гладит пузень, да посмеивается:
Ведь там, в ресторане, халявы – в несметных количествах!

Спросить неудобно, в чём дело-то: свадебка, проводы,
Поминки, диплом, юбилей, может, взятье Бастилии?
Вести себя как: танцевать иль слезинку по поводу
Кончины безвременной выдавить? Драма? Идиллия?

А Левиафан заползает обратно. Что ж, в хвост ему
Пристроюсь тихонько, а дальше уж – по обстоятельствам.
Коль светит халява, то надо ж отметить по-плотному!
Эх, с Левиафаном сольюсь – и попрёт обжирательство!

Вырастил незаметно бороду —
До колен, наверное, будет.
Никогда не хаживал гол, сроду
По городу,
А вот теперь — раз уж выросло такое-то чудо —
Теперь уже точно буду!
Завернулся как римлянин в тогу —
Видны одни ноги —
И не зябко даже на холоде!
Вышиваю, как золотошвея —
Узорами — по городу.
А граждане пялятся —
Даже челюсти на асфальт валятся —
Чего это выдумал я:
Уж не новую ль моду?
А мне фиолетово
До ажиотажа этого!
Прохаживаюсь, разодетый в бороду,
И радуюсь: лепота! свобода!
А главное — на одёжку не тратиться!
Голяком гуляю. А люди в городе
Сплетничают: опять поэт, значится,
Новый стиль — авторский, местный —
Пиарит, даже и Парижу неизвестный;
И тут уже, мол, обскакал Европу!..
Да ну их! Ну что с них возьмёшь!
Какие-то остолопы
Всё ж!

Выйдешь — в засаде торчит за углом.
За локоточек возьмёт и на ушко:
«Знаю, любезный, что Вы не трепло.
Но — никому! В нашем доме прослушка.
Слушают всех. Круглосуточно». — «Кто ж?»
С хитрым прищуром: «Ну не ФСБ же. —
Палец в пупок, будто вставили нож. —
Выше берите». Перст — в небо. «О Боже!»
«Если б… Не Он». — «А, понятно — »Моссад".
Или ЦРУ?" Улыбается: «Эти?
Тьфу! — Растирает. Таинственный взгляд. —
Сириусяне!» — «О как!» — «По секрету,
Чтоб между нами — они уже тут».
«Надо же!» — «Выглядят точно как люди».
«В наших телах?» — «Догадались? Живут.
Это как пить дать». — «Кошмар Голливуда!»
«Знал, что поймёте… Из „третьей“ сосед —
Их эмиссар». — «Да Вы шутите! Саныч?»
«Истинный крест! Вот намедни, в обед,
Он мне такой, извините, подляныч
Сделал»… — «Да что же?» — «А, ладно, не суть.
Видно, пронюхал — слежу неусыпно.
Сонька вот»… — «Как, и она?» — «Та же муть.
И депутатик наш местненький — Скрипник».
«Этот — поверю!» Чуть слышно: «Вчерась
Видел, как из НЛО выходили —
Он и ещё двое. Вот уж где мразь!
В истинном виде пришельцы. Могила?»
«Но пассаран!» — «Ладно, я наблюдать.
Там кто-то, вроде, полез в трансформатор»...
«Силы в борьбе!..» Ох, ноль-семь его ж мать!
Вот кому есть зачем жить! Конспиратор...

Тела, сцепившись, гнулись на кровати.
А души балеринами порхали
Под потолком и белые их платья
Теплом, от cвеч идущим, колыхало.

И счастье излучали их движенья.
И музыкально крылышки дрожали.
И танец был — до головокруженья.
А там, внизу, ненужными лежали

Тела их, выжатые до отказа
Соитием и бурною метелью
Почти невероятного экстаза
Засыпанные тут же, на постели,

И засыпающие...

Бывает ли дружба мужчины и женщины?
Конечно бывает, и долгою даже.
А если вдруг выглянет секс через трещину,
Они её тут же незаметно замажут.

Почти незаметно. Но вид-то сделают.
Бывают различные обстоятельства,
Что вместе — никак, и нельзя постелью
Ломать устаканенное приятельство.

В других бы условиях можно б и спать им,
Но в этих — ценней разговоров мгновения.
А неудовлетворённость симпатии
Лишь длить будет дружеское общение.

Конечно же, здесь неизбежны фантазии
(А если, да кабы), но — в доле уменьшенной,
На уровне рамок, дозволенных разумом...
Случается дружба мужчины и женщины.